Взгляд на ремесло палача в старой Малороссии

Киевская старина, 1899, № 12, с. 390 - 398.

Старинное южнорусское законодательство (Лит. Статут, Магдеб. право в разных его кодексах) по многим преступлениям определяло смертную казнь, но такие приговоры редко приводились в исполнение по двум причинам: во первых, осуждённый почти всегда мог заключить мировую с потерпевшими от его преступления, вознаградив их материально (например, за убийство заплатив "головщину" родственникам убитого), и такая сделка, заявленная суду, обращала в ничто судебный приговор; во вторых, не всегда можно было найти лицо, которое веялось бы привести смертный приговор в исполнение. В настоящей заметке остановимся лишь на последней причине, столь характерной для минувшей эпохи. В самом деле, южнорусское общество XVI-XVIII в. далеко не отличалось утончённостью нравов; человеческая жизнь - и своя и чужая - ценилась не дорого; человеческая кровь на войне, в поединке, в буйном наезде и даже в приятельской пирушке - изобильно проливались на каждом шагу; а между тем всеобщее отвращение к роли палача было так велико, что нередко смертные приговоры оставались без исполнения за невозможностью найти исполнителя. Хотя Лит. Статут (арт. 5, розд. 11) предписывал гродским урядам держать "мистра, т. е. ката для каранья злочинцев", но в южнорусских областях ни при одном гродском (а тем более земском) суде такой должности никогда не существовало, и когда этим. судам приходилось произносить смертные приговоры, то они отсылали их, вместе с осуждёнными, для исполнения в местный магистрат; если же такового в данном городе не существовало, то лицам, заинтересованным в приведении приговора в исполнение, предоставлялось самим искать и приглашать палача, равно и вознаградить его за работу. Но и при магистратских урядах должность "ката" сплошь и рядом оказывалась вакантной, за неимением охотников занять её, и в случае нужды в палаче члены данного магистрата должны были ездить по другим городам и униженно просить о временном его одолжении. Вот несколько характерных фактов такого рода. В г. Чорткове (в нынешней Галиции) в 1703 г. был обокраден костёл. Преступник был отыскан и присуждён к отсечению рук и головы. Но в городе не было палача. Стали искать его - и оказалось, что только в Каменце есть такой мастер. Но магистрат Каменецкий опасался отпустить столь драгоценного служителя, боясь, как бы чортковцы не сманили его совсем. И вот, после долгих переговоров, пришли к такому соглашению: Каменецкий магистрат согласился "занять" на время Чортковскому магистрату своего "мистра" и дать ему городской меч, недавно сделанный и уже испытанный, но с тем условием, что прибывшие из Чорткова члены тамошнего магистрата - бурмистр Александр Злотницкий и лавник Антоний, впредь до возвращения "занятого" ими палача, останутся в Каменце в качестве заложников. Чортковцы по неволе должны были согласиться на эту сделку и выдали каменчанам формальную в том расписку (Архив Югозап. России, часть V, т. 1, № LXX.). В 1707 г. мещане м. Баворова (ныне в Галиции) также выдали Каменецкому магистрату расписку в том, что они останутся в Каменце до возвращения из Баворова палача, занятого на время для исполнения казни у Каменецкого магистрата (Архив Югозап. России, часть V, т. 1, № LXXXIV).

Ещё в более трудном положении очутился в 1710 г. магистрат г. Кременца, осудивши крестьянку Химу к смертной казни за участие в убийстве её мужа. По закону, такое тяжкое преступление ни в каком случае не могло остаться безнаказанным, а между тем в городе не было палача. Боясь законной ответственности за промедление, члены магистрата ездили в Броды, в Дубно, в Олыку и в другие города с целью "занять" на время палача, но оказалось, что во всём Волынском воеводстве и в пограничных городах такого мастера нигде не было. Между тем в апреле в Бродах была ярмарка; через Кременец проезжало много торговых людей. Кременецкие цехи, которым осужденная Хама отдана была под стражу впредь до исполнения приговора, плохо стерегли её, хотя держали "в кайданах", и она убежала с кем-то из проезжих. Опасаясь ответственности, магистрат внёс в книги местного городского суда "манифестацию", в которой свидетельствуется Богом, что он не повинен в случившемся, так как со своей стороны употребил все усилия к приисканию палача, и не его вина, что такового нигде не оказалось (Архив Югозап. России, часть V, т. 1, № ХС).

А между тем ремесло палача было довольно выгодными. Кроме определенного жалованья, уплачиваемого магистратом, "кат" и его помощник "гицель" получали от истцов особое вознаграждение не только за смертную экзекуцию, но и за производство пыток, которые обыкновенно ей предшествовали. Закон не таксировал этих доходов, глухо определяя их размер "давним обычаем", что представляло широкий простор требовательности палачей. Вот почему "вздать своего шкодника на муки" и добиться "выконанья" над ним смертной казни могли только состоятельные люди, ибо эта процедура требовала значительных издержек. И тем не менее общественное презрение к профессии палача было так велико, что это выгодное ремесло редко прельщало кого, и "катовские" должности при магистратах сплошь и рядом оставались вакантными. В основе этого чувства отвращения к кровавому ремеслу, без сомнения, коренились исконные черты славянской мягкости и добродушия, но можно полагать, что это расовое чувство окрепло и приняло определенный формы выражения не без влияния этических воззрений более культурных народов Запада. Известно, что XV и XVI века были эпохой насаждения в Южной Руси Магдебургского права, и цеховой системы, целиком заимствованной у немцев. А в Германии в это время в цеховой практике безусловно господствовал вполне установившийся и для всех обязательный кодекс понятий о честной и бесчестной работе, по которому все те промыслы и занятия, где приходилось, хотя бы и против воли, по принуждению властей, иметь соприкосновение с преступниками, с виселицей или орудиями пытки, всякое участие при постройке тюрем, обращение с падалью, убийство собаки и т. под. - всё это считалось источником бесчестия и служило препятствием дли вступления в цеха. Цеховые решительно отказывались принимать участие в погребении палачей, живодёров или их родственников; и принятие сына палача или живодёра в известный цех подвергало всех членов его опале и презрению со стороны остальных цехов. Эти понятия отличались такою живучестью и устойчивостью даже в конце XVIII ст., что, например, прусское правительство, ведшее в течении почти целого века упорную борьбу с народными воззрениями относительно честного и позорящего труда и в своём ремесленном законодательстве проводившее принцип, что всякое полезное занятие и труд должны признаваться равно почтенными, всё-таки было вынуждено сделать исключение относительно промыслов живодёров и палачей (Цеховая система в Пруссии XVIII. века. Н. Молчановского, стр. 139-143.). Совершенно те же воззрения господствовали и среди малорусских мещан, а чрез них распространились и в других классах. В 1705 году ковельский мещанин Иван Горбачык был исключён из цеха, с воспрещением заниматься своим ремеслом, лишь за то, что о нём прошёл в городе слух, будто он убил собаку (Архив Югозап. России, часть V, т. 1, № LXXVIII). Исключённый энергично отрицал справедливость этого позорного слуха, да и из судебного следствия видно, что его обвиняли в случайном убийстве собаки, а никак не в профессиональном живодёрстве; тем не менее ему с большим трудом удалось добиться восстановления своей чести. Что же было бы с тем мещанином, который прельстился бы выгодным ремеслом палача? Вечный позор и отвержение постигли бы не его одного, но и весь его род. Да таких случаев никогда и не бывало. В судебных актах того времени палачи обыкновенно упоминаются глухо, под одним лишь нарицательным именем: "кат", "мистр", "оправца"; в редких случаях их называют одними личными именами, но без фамилии и без обычного обозначения сословия, из чего можно заключить, что они набирались из самых низких слоёв общества, так называемых его "подонков". На ту же мысль наводить и то обстоятельство, что, среди многих тысяч просмотренных актов, нам не приходилось ещё встречать такого случая, чтобы палач выступал истцом или ответчиком в гражданском иске, дарил, продавал, завещал или сам получал по завещанию какое-либо имущество и, вообще, чтобы он с помощью закона осуществлял какие-либо свои граждански права. Так как Литовский Статут формально не лишал палачей гражданской правоспособности, то остаётся предположить, что они не пользовались ею по своему происхождению, рекрутируясь, вероятно, из среды тех бездомных и бесправных париев, которые в Статуте именуются "лезными людьми и "гультяями" и почти не пользовались покровительством закона.

Отверженные по суду общественному, палачи с позором изгонялись и оттуда, куда открыт невозбранимый вход всем желающим и где с любовью и всепрощением приемлются отъявленные грешники: разумеем церковь и религиозное общение её членов. Здесь происходило то же самое, что мы видели уже в области гражданских правоотношений. Напрасно стали бы мы искать в церковных законоположениях каких-либо ограничительных постановлений, касающихся палачей: их не было и тогда, как нет и в настоящее время; но сила общественного мнения и народных понятий о честном и бесчестном ремесле была так велика, что властно проникала и в эту область и, вопреки писанному закону, низводила и здесь палачей в разряд отверженных. Оказывается, что не только сельское, но и городское духовенство лишало палачей молитв, таинств и даже воспрещало им вход в церковь. Вот характерное о том свидетельство, отысканное нами в документе, доселе не опубликованном.

В начале XVIII столетья в Полтаве, при смешанном суд, состоявшем из полковых и магистратских урядников, должность палача занимал некий Фёдор - опять человек без фамилии. Жестокое ремесло не мешало ему быть набожным, и его не столько огорчало общественное презрение, сколько тяготило отлучение от участия в церковных молитвах и таинствах. И много раз молил он местного протопопа, о. Луку Семёновича, снять эту тяготу с его совести и дозволить хотя бы вход в церковь, но тот хотя и сожалел о нём по христианскому милосердию, не считал однако себя в праве отступить, как ему казалось, от церковного закона и мог лишь дать совет - отправиться в Киев и просить разрешения у высшей духовной власти, и сам вызвался написать о нём ходатайственное письмо в консисторию. Фёдор так и сделал: побывал в Киеве, поклонился отцам консистористам, был и у самого митрополита Варлаама Ясинского - и привёз полтавскому протопопу нижеследующий письменный консисторский реприманд:

"Пречестный отче протопопо полтавский, мой зичливий отче и брате!

Полтавский житель Фёдор, от вас присланный, что имел, духовному (суду?) исповедал и раздрешен есть иерейскою и архиерейскою властью, и причастился святых тайн. А что вы из невежества и простолюдного рассуждения своего возбраняли ему до сих времён с прочими христианами, яко правдивому христьянину кающемуся, входа церковного, святой исповеди и причастия святого, питаюся я: по каким то правам или правилам святых отцов чинилисте? Какое правило и какого собора того учить? В правду о вас бы рещи слова Христовы потреба: прельщаетеся, не ведающие силы, ни писания. Катовство, правда, нечестное дело, однако и не грешное. Кат никого не судит, ни забивает невинного, но осуждённого и обвинённого от майстрата, и то же самое не ему, но повелевающему причитается; ибо кто через иного что творит, сам собою видит себя творити. Если церулика (Т. е. фельдшера. Буквально церулик - парикмахер, но в XVI-XVIII столетии это ремесло соединялось с врачебным.), что лечит человека, подчас и значние члонки урезает, или кровь пускает, или не знаючися добре на лекарстве, о смерть человека приправляет (т. е. доводить до смерти.), - светское право не карает и духовная власть от церкви не отлучает, далеко барзей кат, которий не по своей воле, но по воле старшего творить, не может быть от церкви отлученним, но как правдивый христианин и правды исполнитель, по латинскому executor justiciae (так в посполите (Речь Посполитая) ката зовут) с иными правоверными да сообщается. А что простые люди по глупости своей таковыми гнушаются, вам, иереем, разум имущим, непотребно их невежеству последовать, но противно и самим разуметь, и прочих учить. Тое пишу по указу архиерейскому и по совету суду консисторского. По кафедре митроп. Киевского, року 1707, мая 4.

Твой брать и слуга иеромонах Иоаникий, наместник свято-софийский киев. митроп.".

Можно полагать, что эта острая отповедь более изумила, чем вразумила полтавского протопопа, - до такой степени она шла в разрезе с привычными для него и для других его собраний понятиями по данному вопросу. Письмо ходило по рукам грамотных полтавцев, как любопытная новинка, а полтавский городовой писарь Роман Лозинский, на память потомству, внёс его даже в "меския" актовые книги, откуда и мы его заимствуем (Подлинная актовая книга "мескаго" Полтавского суда 1673-1740 гг., из библиотеки А. М. Лазаревского. Данный документ вписан на 368 листе).

Когда, в царствование Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, в Малороссии составлялся полный свод "Прав, по которым судится малороссийский народ", то его составители, узаконивая положение палача и в тоже время зная, каким поносным бесславием и всеобщим отвращением пользуется в стране это ремесло, сочли нужным выступить на его защиту и в 13 артикуле 25 главы Свода сочинили следующую апологию, приводя в ней воззрения, тожественный с теми, каткие высказаны в консисторском суде:

"Кат, или палач, хотя звание на себе поносное и ненавистное имеет, которое обще в народе обносится мерзостно для единого того, что чрез него действуется мучение и кровопролитие человеческое, однако он в том действии тако всему обществу человеческому потребен есть, что без него надлежащее правосудие, самому всех судий Богу приятное, яко от него узаконенное, а всем людям самонужнейшее, исполниться не может: вотще же бы для такого правосудия и права на злодеев установлены были, если бы не было того, кто бы оные самим исполнил делом. А понеже и тоже самое пролитие крови и мучение человеческого тела не от его палачевой злобы и бесчеловечия, но от показанного правосудия и справедливости происходит, того ради яко за то своё звание он пред Богом немерзок и яко грешником признаван быть не должен, наипаче слугою справедливости ненеприлично называтись может, так за то же всякому человеку во омерзение его иметь не надлежит, и священный чин сообщения с верными, входа церковного и причастия божественных тайн возбранять ему не должен" ("Права, по которым судится Малороссийский народ", изд. профессора А. Ф. Кистяковского, 1879 г., стр. 753.).

Это академическое рассуждение не могло повлиять на изменение обычных в Малороссии понятий о ремесле палача - уже по одному тому, что свод малороссийских "Правь" никогда не был введён в действие; но оно заслуживает внимания, как первое (по времени) открытое признание за палачом прав гражданина и христианина. Дальнейшее государственное и культурное сближение Малороссии с Великороссией привело, наконец, к тому, что с течением времени среди образованных малороссийских классов старинный взгляд на ремесло палача если не совершенно видоизменился, то во всяком случае потерял прежнюю остроту и резкость. Но среди простого украинского народа это кровавое ремесло и ныне пользуется тем же позором и омерзением, что и в старину. Самое имя "кат" в малорусском языке не только поносное слово, но во многих выражениях является синонимом понятия "чёрт", "нечистый". Существует множество бранных поговорок и речений, в которых употребляется имя "чёрта". Более деликатные из простолюдинов, избегая упоминания имени нечистого, заменяют его словом "кат": вместо "чёрт его бери" говорят*: "кат его бери"; "чёрт-зна-що" = "ка(т)-зна-що"; "до ката" = "до чёрта" (т. е. очень много) и т. д. Таким позором, как отождествление с нечистым, заклеймлено в народном украинском языке, кроме "ката", ещё одно историческое имя - царя Ирода, губителя невинных младенцев.

Ор. Левицкий.

BACK